персики, виноград, табак, ездили на экскурсии под присмотром бригадиров. Там я познакомилась с Машкой, и не только с ней. Наши родители работали в ОКБ МЭИ, а оно, это ОКБ, организовало в Крыму неподалеку от «Алушты» трудовой лагерь для детей сотрудников. Чудесное, неповторимое, особенное… фантастическое место!

— Поехали к нам, а?! — вдруг предложила Машка. — Сейчас автобус отправляется…

— Что… уже сейчас?

Я оглянулась. Ястребиный Палец смотрел на нас, то ли бессмысленно, то ли просветленно улыбаясь. Пока мы болтали, он встал, вытянул из кармана шорт мокрую пачку «Ватры». И теперь аккуратно раскладывал на горячей ржавой трубе скрюченные папиросы.

— Конечно! — ликовала Машка. — Полчаса по серпантину — и ты там! В «кишке» побудешь, на своей кровати посидишь… А там еще Юлька! И Таня Балабан, они в лагере остались. Представляешь, что с ними сделается, когда я тебя привезу?!!

— Да-а…

— Переночуем у меня в домике, я ведь в бригадирском домике живу. А завтра вернешься, отвезет кто-нибудь… Ну, ведь такая встреча, Настька!!

Да, правда, такая неожиданная встреча с детством — как чудо. Чтобы поверить в него окончательно, мы еще попрыгали и повизжали, обнявшись, и я намочила ее сарафан. Я отстранилась от Машки, виновато взглянула на Кашоса. Он пытался раскурить мокрую «Ватру». «Ватра» шипела и распадалась в его пальцах серыми хлопьями.

— Я… э‑э…

— Давай, мам, — шумно прошептал он.

Сердце сникло. А я ведь уже внутренне отказалась от него сама, когда решала, ехать с Машкой или нет. Вот интересно — выбрала детство… Ну, что ж, выбор есть выбор. И каково же было мое изумление, когда он прохрипел:

— Я буду ждать.

— Как?!

— На трубах.

Он обернулся, показав рукой на то место, где мы только что сидели. Вероятно, чтобы я не перепутала.

— Встретимся перед дискотекой, часов в десять.

Я не верила своим ушам. Оставалось поверить сердцу.

— Поезжай, ма… вечером… придешь?

— Да, — сказала я.

Потому что больше не могла ничего сказать. Услышь я звук своего голоса — либо заплакала бы, либо осталась, кинувшись ему на бронзовую шею… Автобус просигналил, Машка потянула меня за руку.

— Ну, давай, — отпустил он.

И снова сел на трубу.

…Автобус сонно полз по серпантину, в нем сладко воняло соляркой, а незнакомые пионеры-подростки поглядывали на меня с нездоровым любопытством. Примерно как я на Уща, когда впервые его увидела. Мне было смешно, странно, и мы трещали с Машкой всю дорогу. О том, как рады мы друг другу, о том, как недавно еще, кажется, плескалось вокруг детство, и о том, что встреча наша не случайна. Мы были уверены: абсолютно все, что происходит в мире, происходит ради нас, из-за нас и рядом с нами.

Я почти не замечала, как в лимонном, лазурном, пыльном экране автобусного окна плывут, подрагивая и плавясь, раскрошенные скалы с розовыми соснами, как разматывается капроновая лента моря, простроченная золотом…

— Помнишь? — Машка кивнула на полосатые лоскутки виноградников.

— Угу… «Изабелла», небось, еще зеленая?

— Кислятина! Но «кардинал» ничего, есть можно…

Мы, как заправские фермеры-колхозники, обсуждали достоинства сортов винограда. Что вот, мол, есть сорта винные, а вполне хороши как столовые, а есть вроде бы столовые, а в рот не возьмешь… Со знанием дела мы кривили губы и покачивали головами. Еще бы! Сколько сортов было съедено — десятки килограммов! Толстокожих, кислых, как уксус, и сладких, как сахар, терпких, круглых и продолговатых, прозрачно-зеленых и черных, розово‑красных, покрытых неизменным седым слоем селитры, смывать которую — пижонство, да к тому же и неграмотность, потому что «микроб дурак — от грязи дохнет!»…

— Вон там ребята вчера как раз табак собирали… О, вот здесь мы на винограде в восемьдесят шестом были, помнишь?! Вы с Дымкой еще орехи из лесочка принесли, куда пописать уходили…

— Ага, — кивала я и смотрела на Машку.

— Скоро «Орбита»…

«Орбита»! Еще год после того лета меня вращало по твоей траектории, неотвратимо ускоряя центробежную силу. «Орбита». Последняя остановка детства. Хотя нет, остановкой тебя назвать сложно… скорее пересадка… в юность.

Здесь совершенно неожиданным образом нас научили работать и получать гордое удовольствие от ломоты в усталых мышцах, от пыльных полос на вспотевшем лбу. Здесь научили есть все, что не прибито, петь под гитару и курить. Здесь же я научилась находить утром на тумбочке у кровати прекрасные анонимные букеты из желтых роз, а ночью убегать на море, спасаясь от ревности «старух». А также — умывать лицо лейкопластырем. Потому что по-другому жирный коричневый слой табака не отдирался с кожи. И осветлять челку трехпроцентной перекисью водорода, стоя полтора часа на табуретке под лампочкой Ильича. Потому что в парикмахерской же осветляются «под лампой»! О том, что можно просто выйти на солнце, мы тогда еще не догадывались.

Здесь, спрятавшись в лавровых кустах, мы нескладно целовались ночью с мальчишками, теми, которых к утру азартно мазали зубной пастой «Поморин». Проносясь саранчой, обрывали подчистую торчащую из-за частных заборчиков кисло-желтую, мелкую, водянистую алычу. Потому орбитовский туалет был самым обитаемым местом в лагере: мы сидели там часами, пока худенькая невесомая баба Аня — Бабаня — варила в двух цинковых ведрах сгущенку, чтобы поздно вечером намазать ее на толстые куски серого хлеба, ведь нужно же подкормить растущие организмы! Что не мешало растущим организмам варварски поедать зеленые помидоры в ее личном двухметровом огородике. Мы научились ложиться спать в четыре утра, а вставать в шесть. Вставать и ехать на работу. И работать. А потом спать на пляже, красуясь в купальниках, которые уже было на что надевать. И забывать о красоте в грандиозных водных баталиях с ребятами за пенопластовый плот…

Когда я вышла из автобуса, то убедилась, что «мазаный» орбитовский домик, как ни странно, все тот же. И клумбы вокруг него все так же усажены розами, которые лелеет, словно внуков, Бабаня и которые стабильно обдирают по ночам влюбленные «пионеры». И все так же прохладно в длинной узкой палате на двенадцать коек — в родной нашей «кишке»…

— А помнишь, как нас посылали две недели подряд на табак?! А других-то — на персики…

— А как Анечка из четвертой бригады рухнула на кровать и простонала: «О‑ой, я больше не могу-у эти пе-ерсики есть…»… И мы не выдержали.

— Да-а… И пошли к Третьякову.

— Все в табаке.

— И потребовали.

— А он пошел на рынок и купил нам на свои деньги ящик винограда, ха-ха!!

— И отдал нам трехлитровую банку своего личного инжирного варенья.

— Оно оказалось забродившее…

— Но все равно такое вкусное…

Несколько раз я порывалась уйти. Только слишком уж уютно было